Comes into corner, comes out for good,
will lie down under the  weight .
Snow's outside of the window - white soot,
how much of it's so late.

Curtains are hiding a monochrome plant
that is arrested in cold.
He drinks and winces, and pours again,
looks in the mirror that's void.

There is a brilliant cupboard in it, 
darkness shakes gray shadows there.
Walking and walking  and losing his wit,
looks at a cigarette's glare,
silently speaks to himself, to himself,
silently answers himself.

Перевод текста Любови Колесник

В угол заходит, идёт из угла,
ляжет под тяжестью тела. 
Снег за окном — будто сажа бела,
сколько его налетело.

За занавесками чёрный завод
в окоченелом простое. 
Выпьет, поморщится, снова нальёт,
в зеркало смотрит пустое. 

В зеркале шкаф полированный, тьма
серые тени качает. 
Ходит и ходит, как сходит с ума,
смотрит, как в банке окурок горит,
молча с собой говорит, говорит,
молча себе отвечает.

On the twelfth floor of the tower
They are staying after twelfth hour.
Where could you be after all those years?
Proletarian station, the Partisans alley.
Into that hole of a house in the clouds,
To their quiet haven
They took things about which they don't care.
Those who didn't care came to them
To talk, to drink tea and to watch the mayhem.
And for twenty years more
The black sky became the sun
And empty sky became the moon,
Above the pipes, above rampart.
And for twenty years, giving the routine peace,
Now to the ground, then to the sky came birds and poplar trees.
And down there, in the yellow-red river of lights,
Still not enough minutes and nights,
There the streams, the dogs and the frantic
Kept their lives,
Finished, expended.

Перевод текста Лины Казаковой

В башне,
На двенадцатом этаже,
Они остались после всего уже.
Где искать тебя после стольких лет?
Метро Пролетарская, Партизанский проспект.
В эту панельную дыру в облаках,
В тихий свой приют,
Они взяли только то, что и так дают.
Говорить, пить чай и смотреть в окно
Приходили к ним те, кому все равно.
И еще двадцать лет
Над трубами, над стеной
Становилось черное небо солнцем,
А пустое – луной.
И двадцать лет, привычный покой даря,
То к земле, то к небу птицы и тополя.
А там внизу, в желто-красной реке огней,
По-прежнему не хватало минут и дней,
Там ручьи, собаки и сумасшедшие
Берегли их жизни,
Законченные, прошедшие.

Пехотные Колонны

Мы бредём—бредём—бредём по пустыне—тащимся —
Тащимся по Африке—всё бредём—бредём —
(Кирзачи—всё—вверх и вниз—вверх и вниз—опять—опять!)
               Дембеля нет на войне!

Девять—шесть—двенадцать—пять—семь-и-двадцать миль сегодня —
Два—двенадцать—двадцать-семь—тридцать-восемь—накануне —
(Кирзачи—всё—вверх и вниз—вверх и вниз—опять—опять!)
                Дембеля нет на войне!

Не—не—не—не—не—смотри перед собой.
(Кирзачи—всё—вверх и вниз—вверх и вниз—опять—опять);
Люди—люди—люди—люди едут крышей, наблюдая,
                И дембеля нет на войне!

Думай—думай—думай—думай —о другом, о чём угодно —
О—не—дай—мне—мой—бог сойти с ума!
(Кирзачи—всё—вверх и вниз—вверх и вниз—опять—опять!)
                Дембеля нет на войне!

Пересчитывай—считай—пули-пули в патронташах.
Если—опустить—глаза—бросятся враги на вас!
(Кирзачи—всё—вверх и вниз—вверх и вниз—опять—опять) -
                Дембеля нет на войне!

Можем—выблевать легко—голод—жажду—и—усталость,
Но—не—не—не—тени вечные врагов —
Кирзачи—всё—вверх и вниз—вверх и вниз—опять—опять,
                И дембеля нет на войне!

Днём с друзьями всё не так плохо,
Но—приносит—ночь— по этапу—по этапу—сорок тысяч миллионов
Кирзачи—всё—вверх и вниз—вверх и вниз—опять—опять.
                Дембеля нет на войне!

Я—по аду—шесть—недель прошагал и подтверждаю
Преисподняя—не—пламя—черти—тьма, и всё такое,
Но кирзачи—всё—вверх и вниз—вверх и вниз—опять—опять,
                 И дембеля нет на войне!

Перевод текста Киплинга

Boots

Infantry Columns

We're foot—slog—slog—slog—sloggin' over Africa —
Foot—foot—foot—foot—sloggin' over Africa —
(Boots—boots—boots—boots—movin' up an' down again!)
                There's no discharge in the war!

Seven—six—eleven—five—nine-an'-twenty mile to-day —
Four—eleven—seventeen—thirty-two the day before —
(Boots—boots—boots—boots—movin' up an' down again!)
                There's no discharge in the war!

Don't—don't—don't—don't—look at what's in front of you.
(Boots—boots—boots—boots—movin' up an' down again);
Men—men—men—men—men go mad with watchin' em,
                An' there's no discharge in the war!

Try—try—try—try—to think o' something different —
Oh—my—God—keep—me from goin' lunatic!
(Boots—boots—boots—boots—movin' up an' down again!)
                There's no discharge in the war!

Count—count—count—count—the bullets in the bandoliers.
If—your—eyes—drop—they will get atop o' you!
(Boots—boots—boots—boots—movin' up an' down again) —
                There's no discharge in the war!

We—can—stick—out—'unger, thirst, an' weariness,
But—not—not—not—not the chronic sight of 'em —
Boot—boots—boots—boots—movin' up an' down again,
                An' there's no discharge in the war!

'Taint—so—bad—by—day because o' company,
But night—brings—long—strings—o' forty thousand million
Boots—boots—boots—boots—movin' up an' down again.
                There's no discharge in the war!

I—'ave—marched—six—weeks in 'Ell an' certify
It—is—not—fire—devils, dark, or anything,
But boots—boots—boots—boots—movin' up an' down again,
                An' there's no discharge in the war!

we were goddesses

we subdued the world and hushed the kings
and the world was mad from our holey bodies
and because good and evil were measured by the goal
not by the balance

we're kissing you, be with us

we were goddesses

recall how our mothers taught us
not to step on mines while walking through fields
cut with words like with knife and burn with a movement
there is something sweet in our power
because mothers taught us
to remember no evil

did you recall
how as children we played leapfrog of word-movements?

how girlfriends
led each other down the road
from mystical experiences
and passion flowers
to the ripe childhood summer

we were goddesses

we prayed to ourselves
and to our demons
we built doubtfully stable temples
that were turning into trash from a first wound
and we loved everyone because everyone is equal
because they are different

we were goddesses

and begged to slightly reduce our strengths
girlfriends asked other girlfriends for permission
to be silent and voluntarily
put on again and again furry collars
that bite the throat with burdock in places where there is no adam's apple

recall how we
in a happy children's hell
were whistling and screeching
hanging on the back
crushing the beloved god-father
considered ourselves the riders
and himself an elephant

it seemed like we fooled a fool
twisted fingers of the son's dads
and spun the world around us like a wedding ring
and we thought
that everything is doomed
to wedding with us

Перевод текста Софии Камилл

мы были богинями

смиряли мир и говорили «цыц» царям 
и мир бесился от наших дырявых тел 
и оттого что целью мерили добро и зло 
а не весами

целуем, будьте с нами

мы были богинями

вспомните как нас учили мамы 
гуляя по полям не наступать на мины 
словами резать как ножом и обжигать движением 
что-то милое есть в нашей силе 
благодаря тому, что матери нас научили 
не помнить зло

вы вспомнили 
как мы детьми играли в чехарду слова-движения?

как подруги 
вели друг друга по дороге 
из мистических переживаний 
и страстоцветов 
в это спелое детское лето

мы были богинями

мы молились сами себе 
и своим бесам 
строили сомнительно устойчивые храмы 
превращающиеся в хлам от первой раны 
и всех любили потому что все равны 
из-за того что разные

мы были богинями

и умоляли чуть-чуть уменьшить наши силы 
подруги у других подруг просили разрешения 
на то чтобы молчать и добровольно 
опять и снова надевать мохнатые ошейники 
репейником кусающие горло в местах где нет адамова яблока

вы вспомните как мы 
в весёлом детском аду
свища и вереща
висели на спине
подмяв любимого бога-отца
мнили себя наездницами 
а его — слоном

казалось, что мы обманули дурака
папам сынка скрутили пальцы
и закрутили мир вокруг себя как обручальное кольцо 
и нам казалось 
все обречено 
венчанию с нами

Twilight. The valley is bluer behind the bridge...
The trace of a twack is either pain or simply an itch.
Who could have known that verb burns hearts with such a pain?
 Alas, "Vedenyapin" is not a verb at all, in vain...

Перевод текста Софии Юсим

Сумерки. За мостом синевее дол...
След щелбана - то ли боль, то ли просто зуд.
Кто же мог знать, что глаголом сердца ТАК жгут?
Да "Веденяпин", впрочем, и не глагол...

Ах, Белладонна, боль не знающая,
Может, я сумасшедший, той болью разъят,
Письмом открытым, брошенным на столе,
Своё молчание отравой налей.

Заоблачная, несбыточная,
Где ж ты научилась жить мир не любя.
Заоблачная, несбыточная,
Где ж ты научилась жить мир не любя.

Ты имя страсти дала моей,
Пальцы иглами с ядом в летящем дожде.
Улыбайся же скромно, в глазах благодать,
Позабудешь мой взгляд  - мне пора ускользать.

Заоблачная, несбыточная,
Где ж ты научилась жить мир не любя.
Заоблачная, несбыточная,
Где ж ты научилась жить мир не любя.

Заоблачная, несбыточная,
Где ж ты научилась жить мир не любя.
Заоблачная, несбыточная,
Где ж ты научилась жить мир не любя.

Viy walks around the Ukraine,
One step and there's no bridge,
And Volnovakha, flesh and veins,
Is hanging from his lip,

And the exploded Kharkiv's crunching
In his rotten teeth,
And the blue Dnieper smells with grayish
Anguish in his  fist.

And over spring and over care
Viy's scattering the death,
It walks around the Ukraine
With a huge letter Z.

A piece of swastika, zigzag
that's over window holes
Is striking out the world around
With barbed wire curves 

So on the tank, the wall, the dust,
Both outside and inside
Of soul,  erase it quickly, now
From face of earth worldwide.

Перевод текста Татьяны Вольской

По Украине ходит Вий,
Шагнёт – и нет моста,
И Волноваха, вся в крови,
Свисает изо рта,

И Харьков взорванный хрустит
В его гнилых зубах,
И синий Днепр в его горсти
Седой бедой пропах.

Поверх весны, поверх любви
Разбрасывая смерть,
По Украине ходит Вий
С огромной буквой Z.

Обломок свастики, зигзаг
Поверх оконных дыр
Косой чертой – наискосок
Зачёркивает мир.

На танке, на стене, в пыли,
Снаружи и внутри
Души – скорей с лица земли
Сотри его, сотри!

You are crushing the crowd into platoons and brigades,
you are avidly studying  the map of my roads,
you and me are not on the different sides of the barricade
'cause the barricade is also a negotiation.

Imagine that since my childhood I didn’t like rumbling and hissing,
these “ss-stay to attention!”, “eyes-ss to the center!”, whisper of double “s”.
And my lisp is only a circumstantial evidence
of the intravenous rejection of extreme measures.

My state is indifferent to your decrees -
de-energized province, exempli gratia —
the southern courtyard,
where a farewell volley of lilacs hung over veranda,
illuminated by a sunset beam from the right;

where an easy whisper about Schnittke or Bashmet
grows into the rumble of evening revelry,
and like a bullet ricochets from the cracked wall,
the cockchafer smashes on the plate, buzzing.

...Sometimes a horn sounds from a swollen cloud,
And in response, alarmed crickets chirp.
But the rebellion takes a form of an overnight storm
that by the morning washes away the coastal taverns.

For all I care, every banner in your expanses is violet,
the demonstration of power, negotiations, and blitz
interview ... And I'm sick of any decrees,
like suicide bombers are sometimes sick of life.

With the generals of the forces to the left, to the right,
you are in a hurry to complete the battle canvas.
But as soon as your troops come close,
this small atlantis will sink.

And the trophy landscape, which however is not so tempting,
will wildly sparkle in your hungry pupil:
on azure - a white plastic cup
with a half-dead cricket on convex rim.

Перевод текста Ирины Евсы

Ты, дробящий толпу на взводы и на бригады,
изучающий алчно карту моих дорог,
мы с тобой не по разные стороны баррикады
потому, что и баррикада есть диалог.

Я, представь, не любила с детства урчанья, рыка,
этих «смир-рно!», «р-равняйсь!», раскатов двойного «эр».
И картавость моя — лишь косвенная улика
внутривенного неприятия крайних мер.

Безразлична к твоим указам моя держава —
обесточенная провинция, for example, —
южный двор, где лучом закатным подсвечен справа,
над верандой завис сирени прощальный залп;

где легко шепоток о Шнитке или Башмете
разрастается в гул вечернего кутежа,
и, как пуля, от стенки треснувшей срикошетив,
майский жук на тарелку шлёпается, жужжа.

…Иногда из набухшей тучи звучит валторна,
И в ответ верещат встревоженные сверчки.
Но мятеж принимает форму ночного шторма,
что смывает к утру прибрежные кабаки.

Всякий стяг на твоих просторах мне фиолетов,
демонстрация власти, переговоры, блиц-
интервью… И меня мутит от любых декретов,
как порою мутит от жизни самоубийц.

С генералами сил ошую и одесную
ты спешишь завершить батальное полотно.
Но, как только твои войска подойдут вплотную,
эта малая атлантида уйдет на дно.

И трофейный пейзаж, что, впрочем, не столь заманчив,
диковато сверкнет в голодном твоем зрачке:
на лазоревом — белый пластиковый стаканчик
с полумёртвым сверчком на выпуклом ободке.

не о других но и не о себе
дрожащий мир в молве недавней истины
привычно перья белые почистили
не поднимая меч
семь слов в толпе

so not about others not about yourself
a trembling world by rumor of a recent truth
the seven words of crowd
habitually cleaned white feathers
without raising sword

муть от заварки в пиале у самого дна
чай сорт четвёртый
по-видимому краснодарский
ворон откаркал закат
и порвалась струна
страшной аортой на скрипке
безруким лекарством

dregs from tea leaves in bowl at the very bottom
a fourth grade tea
apparently from krasnodar
the raven croaked the sunset
and the string has broken
like terrible aorta of the violin
like armless medicine